|
|
Николай Кузанский как диалектик1. 1. НИКОЛАЙ КУЗАНСКИЙ КАК ДИАЛЕКТИК Николай Кузанский (1401-1464) крупнейший мыслитель не только эпохи Ренессанса, но и вообще всей новой и новейшей европейской философии. Происходя из низшего сословия (его отец - рыбак и винодел), из глухого селения на берегу Мозеля в южной Германии, Николай Кузанский стал не больше и не меньше как папским кардиналом и епископом, что уже не могло не делать его приверженцем строгой католической ортодоксии. И, тем не менее его деятельность, и философская, и общественно-политическая, и церковная, гораздо больше способствовала назревавшей тогда секуляризации, чем деятельность иного заправского гуманиста и светского литератора. Он, безусловно, неоплатоник в самом строгом и подлинном смысле слова. Однако в неоплатонизме он выдвигал и подчеркивал такие моменты, которые вполне соответствовали назревавшему тогда индивидуализму с его постоянной склонностью к субъективно-имманентной интерпретации действительности. 1.1. Структурно-математическнй метод Первым очень ярким моментом философии Николая Кузанского является структурно-математический метод. Он сказался, во-первых, в понимании божества как своеобразного активного становления. Для Кузанца бог есть прежде всего чистая возможность бытия, или, как он и сам говорит, возможность становления . Эта непрерывная активная возможность пронизывает собою всю божественную стихию бытия, а божественное бытие и есть для него не что иное, как possest, т. е. как posse est, как то, что есть одновременно и бытие, и активная возможность бытия. Николаю Кузанскому даже принадлежит целый трактат под названием "De possest" о бытии-возможности. Здесь Кузанский, несомненно, является предшественником математического анализа XVII в., т. е. предшественником учения о бесконечно малом и о пределе. Бесконечно малая величина у математиков XVII в. не является какой-нибудь неделимой фигуркой вроде атомов Демокрита, но, как тогда начали учить, такой величиной, которая может стать меньше любой заданной величины, бесконечно стремясь к нулю, но в то же время никогда не превращаясь в нуль. Следует отметить, что максимально правильный, и притом буквальный, перевод латинского термина "possest" у Кузанского возможен только как "бытие-возможность", потому что для него здесь бытие и возможность - одно и то же. Поэтому бог Николая Кузанского либо есть предел суммы всех его бесконечных становлении, и тогда он есть, очевидно, абсолютный интеграл, или он есть каждое отдельное мельчайшее превращение, но тоже взятое в своем пределе, и тогда он есть абсолютный дифференциал. Нечего и говорить о том, что такое понимание абсолюта, несомненно, приближало его к человеческому пониманию, склонному вообще следовать больше за процессом бытия, за его назреванием и за его отдельными моментами, сплошь нарастающими и в пределе трактуемыми как неделимое целое. Ведь легче же понимать отдельные моменты процесса, чем весь процесс в целом. Это и выдвигается Николаем Кузанским путем углубления категории абсолютного становления, которая была достаточно представлена в тысячелетнем неоплатонизме, но которая здесь субъективно-имманентно выдвигалась на первый план и через двести лет действительно стала предметом самой точной науки, именно математики. Мы будем вполне правы, если назовем этот метод Николая Кузанского инфинитезимальным, т. е. методом бесконечно малых. Во-вторых, свой структурно-математический метод Николай Кузанский понимает еще и геометрически. То. что геометризм есть любимейшая форма представления действительности в эстетике Ренессанса, мы уже хорошо знаем, но удивительным образом этот возрожденческий геометризм Николай Кузанский умеет диалектически объединить с той жаждой бесконечности, которая тоже характерна для всего Ренессанса. Возьмем самый обыкновенный треугольник. Закрепив его основание в определенном месте, мы будем удалять его вершину в бесконечность. По мере приближения вершины треугольника к бесконечно удаленной точке угол у вершины треугольника будет становиться все меньше и меньше. И когда мы достигнем бесконечно удаленной точки, две боковые стороны треугольника, образующие угол при вершине, сольются в одну прямую линию. Следовательно, треугольник на конечном расстоянии, продолженный в бесконечность, превращается в одну прямую. Возьмем круг, который перед глазами у нас имеет конечный радиус и имеет конечную окружность, вполне обозримую физически. Но вот мы начинаем представлять себе радиус круга все более и более длинным. По мере увеличения радиуса круга окружность этого круга будет все больше и больше разгибаться. И когда радиус круга станет бесконечно большим, окружность тоже превратится в прямую линию. Таким же способом Николай Кузанский вообще доказывает, что прямая линия, треугольник, круг и шар в бесконечности совпадают в одно нераздельное тождество. Этому посвящены гениальные страницы в трактате "Об ученом неведении" (I, 13-15 с важными предварительными соображениями в гл. 11-12). Подобного рода диалектические конструкции Николая Кузанского нагляднейшим образом иллюстрируют две основные эстетические тенденции Ренессанса - все на свете представлять геометрически и все на свете представлять как уходящее в бесконечную даль. И то и другое одинаково представляют собою тенденцию человеческой личности Ренессанса все мыслить себе обязательно структурно, обязательно математически и даже геометрически. Но это представление не связывает человеческую личность, а, наоборот. хочет утвердить ее. хочет развязать ее естественное стремление бесконечно искать, бесконечно стремиться все к новому и новому, быть в вечном становлении. Не забудем: это чистейший неоплатонизм. Однако после нашего анализа должно стать ясным для каждого, что соответствующие неоплатонические категории здесь человечески преобразованы и трактованы так, чтобы удовлетворить естественные человеческие потребности все видеть и осязать, все измерять, все геометрически оформлять и в то же самое время постоянно стремиться в бесконечные дали. Получается, что эти дали тоже геометричны, т. е. тоже даны зрительно и осязаемо. Только Николай Кузанский указал, как можно при помощи простейшего диалектического становления и прыжка соединить видимость и бесконечность. Это гениально продумано у Николая Кузанского, и вот почему это подлинный мыслитель Ренессанса. И вот почему его эстетика не только инфинитезимальная, не и геометрическая, а именно такая, которая уходит в бесконечность. 1.2. Трансфинитная онтология Другой важной областью философских размышлений Николая Кузанского, непосредственно связанной с проблемами эстетики, является то, что мы в настоящее время могли бы назвать субстанциально-реалистическим и трансфинитно-онтологическим символизмом. Ни один из этих пяти терминов, которые мы сейчас употребили, не является термином Николая Кузанского. Это уже результат нашего собственного анализа. Но анализ этот необходимо было произвести для того, чтобы все далекие от нас рассуждения философа стали понятными и чтобы благодаря этому мы могли возможно яснее представить себе возрожденческую эстетику Кузанца. Почему мы здесь говорим о субстанциях и о реализме? Потому, что Николай Кузанский все еще чрезвычайно близок к философии средневековья, а средневековая католическая философия вся построена на утверждении тех или иных субстанций, которые она мыслит обязательно существующими реально. Бог - реальная и даже реальнейшая субстанция; созданный им мир тоже объективная субстанция; человек, несмотря на свое подчиненное положением тоже есть реальная субстанция; все мифы и символы, составляющие догматическое богословие христианства, тоже обязательно и субстанциальны, и объективны, и реальны. В этом нет никакого расхождения Николая Кузанского с католической ортодоксией. Однако дальше начинаются новости. Во-первых, Кузанец виртуозно оперирует с понятием бесконечности. Это мы уже видели выше на его инфинитезимальных рассуждениях, основанных на переходе суммы бесконечно малых приращений к ее пределу. Но эстетика, Николая Кузанского не только инфинитезимальная, но еще и трансфинитная. Это значит, что Николай Кузанский оперирует с бесконечностью как с некоторого рода фигурной конструкцией, подчиненной принципу упорядочения. Прежде всего чрезвычайно понятно у Кузанца и не вызывает никаких сомнений даже со стороны максимально скептически настроенных его читателей, что если мы переходим от одного конечного числа к другому в системе натуральных чисел, то, рассуждает Николай, мы ведь нигде не можем остановиться. Каждое конечное число из натурального ряда чисел возможно только тогда, когда есть еще большее число, пусть большее хотя бы на единицу. Но, продолжая переходить таким образом от одного числа к другому, мы сразу же убеждаемся, что существует бесконечное число, которое уже невозможно получить путем присоединения единицы к тому или иному конечному числу, как бы велико оно ни было. Бесконечное число обязательно возникает в нашем сознании путем определенного рода качественного скачка. И уже эту бесконечность мы не можем ни увеличивать, ни уменьшать, ни умножать, ни делить. Бесконечность плюс единица все равно есть бесконечность. Бесконечность минус единица тоже есть бесконечность. Бесконечность, умноженная на то или другое конечное число, остается все той же бесконечностью. И деление ее на то или другое число имеет своим результатом ту же самую бесконечность. Следовательно, существует абсолютный максимум, который не страдает ни от каких конечных операций. Но, будучи в этом смысле неделимым, он есть также и абсолютный минимум. Абсолютный максимум и абсолютный минимум есть одно и то же. Подобного рода рассуждения Николая Кузанского настолько просты и очевидны, что никакой современный математик со всеми своими точнейшими методами не сможет ничего возразить против учения Николая Кузанского о бесконечности. И это вполне соответствует основной тенденции Ренессанса представлять себе все существующее: и абсолютное, и относительное, и бесконечное, и конечное - обязательно наглядно, обязательно неопровержимо с точки зрения здравого смысла и потому вполне имманентно человеческому субъекту и человеческой личности. Во-вторых, Николай Кузанский не только весьма виртуозно оперирует с самим понятием бесконечности, но так же виртуозно характеризует важнейшие типы бесконечности. Он фиксирует прежде всего самое бесконечность, т. с бесконечность в чистом виде. Она мыслится без своих отдельных элементов, в чистом виде, т. е. даже, собственно, и не мыслится. Она мыслится только в порядке немыслимости, неведения. Но уже свой первый трактат Николай Кузанский назвал не просто трактат о неведении, но именно об ученом (docta) неведении. В чистом виде бесконечность есть совпадение всех противоположностей, coincidencia oppositorum, и в этом смысле непознаваема. Однако это не есть абсолютная непознаваемость. Ведь мы же к ней пришли путем операций над конечными числами и установили, что все эти конечные числа только в том единственном случае и возможны, если существует бесконечность, т. е. бесконечное число. Значит, к этой бесконечности мы пришли вполне рациональным путем. Именно не что иное, как здравый смысл, как раз и требует признать бесконечность как совпадение всех существующих противоположностей. Но это один тип бесконечности, первый ее тип. За этим типом бесконечности следует, и не может не следовать, ограниченный тип бесконечности, т. е. такой, в котором мы уже различаем отдельные части, отдельные элементы, отдельные моменты, предельная совокупность которых и образует ту первую и уже неделимую бесконечность, с которой мы начали. Другими словами, перед нами возникает переход абсолютной бесконечности в свое инобытие, в ограниченную бесконечность, которая является не просто совпадением противоположностей, но в то же время и их различением. Это уже упорядоченная бесконечность, в которой выступает на первый план не просто сама бесконечность, но ее внутренняя раздельность, ее упорядоченность, ее фигурность. Но мало и этого. Существует еще и третий тип бесконечности. Спросим себя: ведь если мы установили, что бесконечность неделима, и теперь устанавливаем, что она состоит из отдельных элементов, или конечных вещей, то не значит ли это, что в каждой такой делимой части присутствует вся бесконечность целиком? Или бесконечность делима, тогда ее нет в отдельных вещах, из которых состоит бесконечность, или она всерьез неделима, тогда само собою ясно, что она неделима и целиком присутствует в каждом своем отдельном элементе, в каждой своей части, в каждой отдельной вещи. Отсюда учение Николая Кузанского о том, что "любое" существует в "любом" и все существует решительно во всем Конечно, это уже третий тип бесконечности, т. е. такой тип, который неделимо и цельно почил на каждом отдельном элементе такой бесконечности. Вот это рассуждение Кузанца о типах бесконечности мы и назвали бы одним термином современной математики, а именно назвали бы его трансфинитным учением. Если в инфинитезимальной бесконечности на первом плане становление и переход к своему пределу, то в трансфинитной эстетике дело не в становлении, а в устойчивой структуре. Бесконечность тоже имеет свою структуру и даже бесконечное количество структур. Эту эстетику Николая Кузанского, основанную на теории бесконечных структур, Мы для краткости и называем сейчас трансфинитной. Тут же, однако, нужно прибавить, что эта трансфинитная теория является для Николая отнюдь не какой-то субъективной фантазией и результатом субъективистского произвола. Наоборот, эта трансфинитная эстетика продолжает быть все той же наукой о реально существующих субстанциях, т е является конструкцией вполне онтологической. Поэтому, чтобы правильно и адекватно отразить мысль Кузанца, мы и стали говорить выше о трансфинитно-онтологической эстетике. В-третьих, наконец, мы сочли необходимым заговорить о символизме Николая Кузанского. После всего, что мы сейчас сказали, уже никто не посмеет считать символизм Кузанца чем-то субъективистским. Наоборот, у него это только завершение его общего онтологизма. В чем же этот символизм заключается? В самой общей форме он заключается в учении о боге как о творце мира. Мир как ограниченная бесконечность только и возможен - как Николай Кузанский показал чисто арифметически - благодаря своему приобщению к абсолютной и безграничной бесконечности. У него есть целый трактат "О даре отца светов", где все невидимое в боге и всё немыслимое в нем трактуется как вполне видимое, вполне мыслимое и осязаемое сотворенными существами на основании наблюдения природных и мировых явлений. Это, конечно, самый настоящий символизм. Но только если мы забудем о его инфинитезимальной и его трансфинитной основе, о его безусловном и непререкаемом онтологизме, то лучше уже не употреблять терминов "символ" или "символизм", да заодно лучше и совсем не читать Николая Кузанского. При этом нужно добавить следующее. То, что существует абсолютная личность творца, и то, что творец творит мир,-это старая и вполне средневековая ортодоксия. Но вот что интересно. Это божественное творение мыслится Николаем совершенно по типу обыкновенной и вполне человеческой деятельности художника. Он пишет (Об учен. невед., II 13): "Бог пользовался при сотворении мира арифметикой, геометрией, музыкой и астрономией, всеми искусствами, которые мы также применяем, когда исследуем соотношение вещей, элементов и движений". Этот свой общий тезис о творении мира Николай Кузанский в дальнейшем подробно разъясняет. Оказывается, арифметика понадобилась здесь для того, чтобы сделать мир "целым", а мы бы сказали, комментируя философа,-единораздельным целым. Геометрия дала вещам формы, как устойчивые, так и подвижные. Под музыкой Кузанец понимает антично-средневековое учение о гармонии сфер - земляной, водной, воздушной и огненной. В этом смысле именно благодаря космической музыке каждый элемент остается самим собою и не переходит в другой элемент, и в то же время все элементы оказываются в мире безусловно связанными в результате их взаимного соотношения. Наконец, бог только в плане астрономии мог создать мир в виде нерушимой системы движения небесных тел в их соотношении с Землей. Нам кажется, что более яркой возрожденческой модификации средневековой ортодоксии нельзя себе и представить. Все эти рассуждения Николая Кузанского основаны именно на субъективно-человеческой имманентности всего того, что существует "вне человека. В своей символической конструкции мироздания Кузанец идет еще дальше. В том же месте из его трактата "Об ученом неведении" содержится уже совсем рискованное с точки зрения ортодоксального средневековья утверждение, что отношение бога к миру есть не что иное, как отношение двух крайних элементов - огня и земли. Огонь все освещает, все согревает, всему дает возможность познавать и быть познаваемым, всему существовать и жить. А с другой стороны, огонь все пожирает и уничтожает, подобно тому как абсолютная бесконечность божественного существа поглощает в своем сверхумном свете все отдельные освещенные предметы, являясь их принципом и творцом, т. е. их бесконечно-могущественной моделью. Нам кажется, что все подобного рода рассуждения Николая Кузанского сами собою свидетельствуют о том, что здесь ортодоксально-средневекового и что тут нового и возрожденческого. 1.3. Конъектурально - экспериментальный метод Одной из существенных сторон философской эстетики Николая Кузанского является конъектурально-экспериментальный метод натурфилософии и вообще естественных наук. Латинское слово "конъектура" указывает, с точки зрения Кузанца, на те "допущения" или "предположения", которые если не логически, во вневременном смысле слова, то уж во всяком случае временно являются рабочими гипотезами для подбора соответствующих эмпирических материалов и их обобщения. Здесь впервые на фоне эстетики и мифологии и на фоне вообще теории бесконечности выдвигается необходимость особого рода логики науки. Эта логика, по Кузанцу, требует как тщательных эмпирических наблюдений и всякого эмпирического эксперимента, гак и всякого рода обобщений, индуктивных и дедуктивных, без чего не может возникнуть сама наука. К этому нужно прибавить многочисленные и вполне позитивные занятия Николая Кузанского, о которых можно прочитать во всех более или менее полных его биографиях. Николай Кузанский делал предложения о реформе устаревшего юлианского календаря, которая была осуществлена уже после его смерти. Он первый составил географическую карту Центральной и Восточной Европы. Он вычислял время с помощью подсчета количества вытекающей воды. Он изучал биение пульса и частоту дыхания. Он наблюдал и исчислял явление падения тел. Между прочим, из своего учения об абсолютной бесконечности он делал прямые выводы также и о бесконечности мира во времени и пространстве, что, впрочем, уже плоховато мирилось с его церковной ортодоксией. 1.4. Эстетика в узком смысле слова Перейдем теперь к эстетике Николая Кузанского в узком смысле слова. Здесь нам придется отчасти повторить то, что было сказано у нас выше, однако уже со специальной интерпретацией теоретических рассуждений Кузанца именно для эстетики и искусства. Можно было бы легко согласиться с наблюдением многих историков философии, что Николай Кузанский представляет собою ключевую фигуру в ренессансной философской и эстетической мысли (см. 129, 6. 124, 57). Но признание такого факта не облегчает, а, наоборот, затрудняет для нас задачу изучения этой поворотной эпохи в истории Европы, потому что воззрения Кузанца оказываются еще более сложными и глубокими, чем многие из тех возрожденческих теорий и учении, ключ к которым мы хотели бы у него найти. Попробуем наметить некоторые пункты, в которых наиболее ярко проявилась эстетическая новизна Кузанца. 1) Излагать философскую систему Николая Кузанского можно было бы с учения о свернутом "комплицирующем" абсолюте и развернутости его в мире "стяженных" (или "конкретных" - contracta) вещей. Мощь и универсальность абсолюта, т. е. последнего основания Всего, в подлинном смысле бесконечны и безграничны, почему, естественным образом, абсолют не поддается дискурсивному познанию. Подобно всем воззрениям Николая Кузанского, это его учение одновременно и вполне традиционно, и вполне ново. О необходимости соблюдать традиционные воззрения мы неоднократно читаем, например, в трактате "Об уме" (гл. 3-4).Конечно, отношение между абсолютом и миром стяженных (contracta) вещей можно мыслить и как платоновские "chorismos" (отделенность) и "methexis" (причастность), и как аристотелевское имманентное развитие, и как неоплатоническую эманативность (с прямыми ссылками у Николая Кузанского на Прокла). Язык Николая Кузанского ничуть не мешает ни тому, ни другому, ни третьему. Но здесь уже скрывается и вполне современная картина однородного по своей бытийной ценности "демифологизированного" мира, пронизанного, как это будет ясно из последующего, сплошной закономерностью. Однако последняя сущность, бог, признается все же у Кузанца непознаваемым; у него же можно читать, что "мы блуждаем в этом мире среди подобий и загадок" (письмо к Альберти 1463 г.). Тем не менее, поскольку человек есть творение божие, непознаваемый бог является для нас чем-то максимально родным и интимным. Николай Кузанский даже< завещал предать тело его погребению в Риме, а сердце перенести в церковь родной для него Кузы в приюте для престарелых, который сам он основал и содержал на свои средства. 2) Из представления о бесконечном и в силу своей бесконечности непостижимом абсолюте у Николая Кузанского следовало, что проявиться постижимым образом абсолют и не может иначе, как в конкретных вещах. Всякая вещь становилась тем самым бесконечно ценной в качестве необходимого выражения божественного начала, причем эта ценность достигалась лишь тогда, когда вещь была именно сама собою и ничем другим, потому что только так она могла свидетельствовать о своем творце. "Индивидуальность у Кузанского вовсе не представляет собой простую ограниченность, но она выступает как подлинная ценность, которая не должна подвергаться нивелированию и стиранию, поскольку лишь через нее для нас постижимо Единое, "запредельное сущему"" (129, 30). Индивид есть "не противоположность общему, но, скорее, его истинное осуществление" (там же, 32), так что "все особенное и индивидуальное находится в непосредственном отношении у Богу" (там же, 33). "Все вещи", говорит Кузанец, "благодаря причастию Единому суть то, что они суть. Единое же, причастие чему есть бытие как всего, так и отдельного, по-своему сияет во всех вещах и в любой вещи. Поэтому в твоих размышлениях тебе нужно лишь искать тождества во множестве или же единства - в инаковости" ("De coniecturis". II I).Каждая вещь есть актуализированное. Все, но Все "стяженным" образом, т. е. В виде самого бытия вещи. Отсюда Кузанец делает вывод о неповторимости и единственности каждой вещи : поскольку по своему бытию каждая вещь тождественна неизменному единству, двух равных вещей не может быть. 3) Идя таким путем, Николай Кузанский дает столь яркое обоснование творческой субъективности, что философский аналог ему приходится искать лишь несколько веков спустя, у Канта, Фихте или Гегеля. Кузанец развивает то обостренное понимание личности, которое характерно для христианской традиции в Западной Европе. Человеческая личность, высшей инстанцией которой является ум (который в отношении тела предстает как душа и имеет это тело необходимым образом как то, без чего он не может проявиться), выступает в мире, как думает Николай Кузанский, в качестве свободного творящего начала. "Человеческий ум, по Кузанскому, лишь там достигает истинного прозрения, где он не просто отражает внешнее бытие, но "эксплицирует", развертывает себя и свое собственное бытие", - пишет Э. Кассирер (129, 43). Будучи подобием творящего абсолюта, ум тоже независим от своих конкретных проявлений и для своей деятельности тоже не нуждается в ином прообразе, кроме самого себя. Вряд ли здесь можно видеть просто "гносеологию" Николая Кузанского, как это делает Э. Кассирер, по мнению которого постоянная ориентация на возможности человеческого познания является главной для Николая Кузанского, что характеризует его как "первого современного мыслителя" (там же, 10). Скорее, наоборот, Кузанец "преодолевает" здесь чистую гносеологию, постулируя первенство творчества и конструирования над познанием. "Разумная душа есть сила, свернуто содержащая в себе все [прочие] понятийные компликации,- пишет он в трактате "Игра в шар".- В самом деле, она свернуто содержит в себе свернутость множества и свернутость величины, то есть единицы и точки. Без них же, то есть без множества и величины, не совершается никакого различения... Годы, месяцы, часы суть созданные человеком инструменты измерения времени. Точно так же само время, являясь мерой движения, есть инструмент измеряющей души. Следовательно, основание души не зависит от времени, но, [наоборот], основание измерения движения, называемое временем, зависит от обоснования в душе. Поэтому разумная душа не подчинена времени, но предшествует ему" ("De ludo globi", II). Человеческий ум есть некое "божественное семя", брошенное в природу, которое, конечно, не может существовать и развиваться без этой природы, но развивает при этом оно лишь то, что заложено в нем самом изначально ("Простец об уме", гл. 5), а именно принцип творческого единства. Здесь человек вполне равен богу и сам выступает "человеческим богом" (humanus deus). Разница между ними лишь та, что бог может все создать, а человек может все "ассимилировать" (193, 30). Правда, божие творение также есть в известном смысле "ассимиляция" - "ассимиляция абсолютной сущности, поскольку само тождество благодаря отождествлению призывает к себе нечто или не сущее" ("De genesi", I 149). "По своему умному и нетленному духу мы - как бы живущее умной жизнью золото, способное [своей ценностью] сообразовываться (conformare) со всеми вещами. Это как если бы воск жил умной жизнью, то он сам себя мог бы сообразовывать с буквами и фигурами " вещей; поскольку, однако, воск такой жизнью не живет, он приводится в это состояние через внешнее воздействие человеческого разума. Такую природу мы получили от всемогущего мастера, который есть все во всем: он дает нам свой живой образ, в соответствии с которым мы можем если не образовывать все, как он сам, то ассимилировать все и сообразовываться со всем. Но только, ассимилирующая сила всегда обращена к первообразующей, потому что она ассимилирует постольку, поскольку та - прообразует; так что эта ассимилирующая сила не находит своего покоя и завершения иначе, как в образующей силе. В виде комментария к этим рассуждениям Николая Кузанского можно сказать: бог творит подобное себе; следовательно, человек подобен богу, т. е. он тоже творит подобное себе. А это значит, что Николай Кузанский - и в этом смысле он подлинная граница средневекового и новоевропейского мировоззрений - философ Возрождения. Однако тут же, рядом с ним, появляются мыслители, у которых человеческая личность уже начинает получать явный перевес над абсолютом. Что до проблемы человеческого творчества, то мысль Кузанского здесь совершенно ясна: бог есть творчество, а человек создан по подобию и образу божию; следовательно, и человек есть тоже творчество. Ортодоксия здесь пока сохранена. Однако всего через несколько десятилетий выступит Пико делла Мирандола, который уже будет утверждать, что если бог есть создатель самого себя, а человек создан по образу и подобию божию, то и человек тоже должен создавать сам себя. А это уже выходит за всякие рамки средневековой ортодоксии. Вообще человеческая личность, как, правда, и всякая индивидуальность, целиком отражает в себе, по Кузанцу, всеобщую стихию божества. Значит, и человеческая личность тоже есть абсолют, единственный и неповторимый (как и сам абсолют), хотя каждый раз оригинальный и специфический. Здесь у Николая Кузанского тоже виртуозное балансирование на философско-эстетическом и культурно-историческом острие. Малейший шаг вперед - и средневековый онтологический универсализм начнет безвозвратно разрушаться и превращаться в абсолютизирование не самого объективного абсолюта, но человеческой личности уже в отрыве от средневекового универсализма. Поэтому так велико значение эстетики Николая Кузанского. Обобщая все сказанное выше, необходимо отметить, что Николай Кузанский знал схоластику, был близок к немецкой мистике (Мейстер Экхарт), усвоил философию античности и эллинизма (неоплатонизм), изучал восточных отцов церкви, профессионально владел математикой и астрономией. Однако ввиду интенсивной церковной и политической деятельности его философские произведения писались как бы порывами и по наитию. Самыми плодотворными периодами были 1440 год ("Наука незнания"), 1445-1447 гг. ("Богосыновство", "Искание Бога", "Дар Отца светов", "О становлении"), 1450 год (диалоги "Простец о мудрости", "Простец об уме", "Простец об опытах с весами"), 1458-1460 годы ("Берилл", о философском методе, "Возможность-бытие") и особенно последний год жизни ("Игра в шар", "Компендий", "Охота за мудростью", "Вершина созерцания"). Многие работы создавались в один присест, за день; только "Предположения" (1441-1444) писались долго, но, по-видимому, с перерывами. Не изменяя традиции католического богословия, Николай Кузанский в то же время принадлежит уже будущей немецкой классической философии. Он предвосхищает Лейбница широтой занятий, интересом к математике и семиотике, идеей равного онтологического достоинства всех вещей 1; мире; Канта-развернутой в "Науке незнания" (II книга) системой космологических антиномий; Гегеля-триадным расположением мирового сущего; Гуссерля и Хайдеггера-учением о человеческой вселенной как априорной цельности. Непосредственным образом Николай Кузанский повлиял на эстетические построения Луки Пачоли и Леона Альберта, натурфилософию Джордано Бруно, который с энтузиастическим восторгом ставил его "выше Пифагора, Коперника и Аристотеля"; трактат Мирандолы "О достоинстве человека" опирается на III книгу "Науки незнания". В основе мироощущения философа стоит божественное бытие-потенция (posse-est), а именно такая абсолютная возможность всего, которая парадоксальным образом есть вместе и абсолютная действительность. Об этом всеобщем источнике и его творчестве можно что бы то ни было высказать только в виде тоже творческих "предположений", или "догадок" (coniectura), потому что безграничность его проявлений все равно рано или поздно опровергнет любое частное утверждение, превзойдет любое определение: он просто "все может". Мир-его произведение ("Наука незнания", II, 13), и, согласно одному сравнению Николая Кузанского, как текст Аристотеля длинен и сложно-подробен только для того, чтобы можно было лучше понять единый замысел автора, так и во всем многообразии мира нет ничего, кроме осуществления творческого замысла создателя ("Вершина созерцания", 5-6). Личная потенция творца выступает как "форма форм", потому что образует образ любой конкретной вещи. Почему вещи именно таковы и так разнообразны-это творческая тайна, которую нельзя разгадать, но к которой человек может приобщиться, если сам поднимется к творчеству. Благодаря повсеместности формы форм, "точнейшей меры" всякой вещи, мир не тонет в хаосе бесконечной пестроты, все скреплено через свой источник единой гармонией. Каждый индивид существует постольку, поскольку достигает в себе единства, связности цельного образа. Но всякий другой индивид тоже цельный образ, поэтому индивиды при всем несходстве равны в своем бытийном начале и соединены в вечности этим равенством. Они разобщены, несоизмеримы и взаимно непонятны только до тех пор, пока в них не просветлилась бытийная форма. Согласно Аристотелю (Poet. 4, 1448b 12-19), "подражания" доставляют нам удовольствие, поскольку мы опознаем в них тождество с подлинником. В развитии той же идеи у Николая Кузанского бытийная форма, "j-n -являясь и воспринимаясь в вещи, становится предметом созерцательного наслаждения и "вкушения", потому что она явственно и ощутимо возвращает вещь на ее единственное и неповторимое, "свое" уютное место. Верность подлинному прообразу проявляется вещью, когда она равна самой себе: когда она есть, а не так, что то ли она есть, то ли ее нет; когда она именно эта вещь, а не какая-то другая; когда она именно такова, а не устроена каким-то другим образом. В том, что вещь есть, что она именно эта вещь и такая, какая есть, и сказывается присутствие в ней бытийной формы, ее подлинного существа. Подобная форма не парит вне и выше подражающей ей материальной вещи. "Если все может прийти к покою не иначе, как на своих местах,-говорит в одной проповеди Николай,-то формы суть некие покои, и когда вещи достигают своих форм, они успокаиваются". Прозрачность бытийной формы совпадает таким образом с возвращением вещи к самой себе и с приобретением ею самодостаточной полноты. Выразительные способности любого предмета при такой интерпретации идеи (эйдоса) оказываются одинаковыми, и здесь характерное расхождение с Платоном, который сомневался, есть ли вообще идеи у невозвышенных вещей. На любых путях, будь то причинные объяснения, математические выкладки, жизненный, художественный опыт, созерцание, интуиция, в каждой частице вселенского бытия для Николая Кузанского открывается упоительная, "питательная" глубина бесконечности с ее всеобъемлющим единством, источником всякой гармонии. Даже раздробленность и безобразие таковы только потому, что они торчат на фоне единства и красоты. Углубившись в интуитивные озарения, ум, по Николаю, увидит во всем только совершеннейшее единство, в котором узнает и свою собственную суть, ведь всякое его восприятие заранее обеспечено осознанным или неосознанным светом единства (единство есть свет потому, что, пусть хотя бы в предвосхищении, оно впервые дает восприятию полноту, а тем самым ясность). На той же основе единства покоится и второй традиционный аспект красоты-"пропорция". Как для всего Возрождения, для Николая Кузанского пропорция и гармония тоже составляют сущность прекрасного. Но, несмотря на свое собственное увлечение математикой, он не поддается оптимистическому измерительному пафосу, который набирал силу среди художников и теоретиков (он развернулся потом у раннего Дюрера, Леонардо да Винчи, в тенденции полной перспективизации художественного изображения), и говорит о неизмеримости и нематематичности той меры, какой красота отмерена в мире и какой ее мерит человеческая душа ("Поступайте по Духу"). Обращение к безмерной основе гармонии и пропорции- необходимый восполняющий противовес измерительному техницизму Ренессанса; без учета мысли Николая Кузанского возрожденческая эстетика останется однобокой. Если Возрождение не было безотчетным праздником раскованного духа,-на примере Петрарки видно, что человеческий дух по крайней мере в начале этой эпохи был не менее серьезен, напряженно сосредоточен и мучим двойственностью искусства и красоты, чем в Средние века,-то оно не сводилось также ни к риторическому искусству, ни к психологизму, ни к техницизму, что доказывает фигура Николая Кузанского: гуманиста, у которого нет и тени риторики, а математичность и эстетическое восприятие бытия включены в универсальную онтологию. Подведем итог: Николай Кузанский считал, что мир - тело Господа. Такие воззрения, отождествляющие Бога с миром, называются пантеистическими. Николай Кузанский сформулировал одну из важнейших идей пантеизма - идею единства макрокосмоса и микрокосмоса. Человек и Вселенная являются отражением друг друга. По его учению, благодаря единству противоположностей , мир в Боге становится гармоничным. 2. ФИЛОСОФСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ УЧЕНИЯ Н. КОПЕРНИКА И ДЖ. БРУНО. ГЕЛИОЦЕНТРИЗМ. Создание Коперником гелиоцентрической системы мира явилось началом глубочайшей революции в точном естествознании. Возникнув в астрономии, эта революция распространилась на механику и всю физику. Достижения этой научной революции по существу служат фундаментом для всего здания современного естествознания. Чем лучше и крепче сделан фундамент здания, тем меньше он причиняет волнений и тем меньше занимает людей, живущих в этом здании. Фундамент, заложенный Коперником, Галилеем, Кеплером и Ньютоном, был отличным. Он действительно не вызывает беспокойства. За это современное естествознание бесконечно обязано Копернику, положившему его первый камень. Но неправильно было бы считать, что в эпоху Коперника не было прямых доказательств движения Земли. Именно потому, что Коперник обладал гениальной интуицией, сила и значение указанного выше доказательства в его глазах во много раз перевешивали различные неувязки в его теории и возможные возражения противников новой системы. С этой точки зрения как открытие аберрации света звезд в XVIII в., так и измерение первых годичных параллаксов в XIX в. послужили подтверждениями, хотя и крайне важными, но лишь подтверждениями системы Коперника. Обстоятельство, которое несомненно делало гелиоцентрическую систему убедительной в глазах Коперника, было то, что в системе Птолемея относительные размеры орбит различных планет вокруг Земли оставались неопределенными. В гелиоцентрической же системе эти отношения определялись из наблюдений сразу. Они были найдены Коперником, и полученные им численные значения отношений диаметров орбит мало отличаются от принимаемых нами сегодня отношений больших полуосей. А это значит, что Копернику удалось получить хотя и приближенную, но правильную картину устройства Солнечной системы. Таким образом, гелиоцентрическая система мира сразу же предстала перед ее автором и перед подлинными учеными как теория, дающая однозначный ответ на вопросы, которые теория Птолемея оставляла без ответа вообще. Можно себе представить, какую уверенность вселяла такая строгая однозначность ответа в автора теории. Новая система мира становилась космологией, в которой геометрические соотношения определялись количественно и притом однозначно из наблюдений. Это относилось в некоторой степени и к неподвижным звездам, расстояния до которых столь велики, что их было невозможно определить с помощью измерительных средств того времени. Поэтому тогда можно было дать лишь нижнюю границу этих расстояний. Сказанное выше дает основание внести некоторое уточнение в оценку исторической роли Коперника и утверждать, что Коперник по своему подходу к задачам бесконечно удалился от Птолемея. Между тем в литературе часто подчеркивается, что при описании движений планет Коперник постоянно пользуется понятиями и приемами Птолемея, вследствие чего якобы новая система не была еще удовлетворительной. Конечно, при описании кинематической стороны дела Коперник вводил усложнения такого же типа, которые были у Птолемея. Но не надо забывать, что проблема устройства планетной системы имела два аспекта: пространственный и кинематический. Характер системы требовал совместного рассмотрения этих двух аспектов, но это не значит, что полученное решение должно было оказаться одинаково совершенным в обоих аспектах. Совершенно ясно, что Коперником было найдено решение задачи о пространственном устройстве планетной системы, не вызывающее никаких принципиальных возражений. Что касается кинематического аспекта, то здесь было дано лишь приближенное описание. Окончательное решение проблемы кинематики было дано Кеплером. В результате исследований Галилея, Кеплера, и Ньютона гелиоцентрическая система мира Коперника превратилась в логически законченную теорию, внесшую полную ясность в проблему устройства планетной системы. Более поздние исследования, приведшие к открытию Урана, Нептуна и Плутона, так же как обнаружение множества спутников больших планет и астероидов, только дополнили картину в полном соответствии с основами уже построенной теории. Т. о., была разрешена первая задача космологии - выяснение устройства непосредственно окружающего нас мира - Солнечной системы. 2.1. Философское значение трудов Николая Коперника Имя Коперника нераздельно связано с первой великой революцией, которая произошла в естествознании. Собственно говоря, естествознание как систематическая наука, как самостоятельная отрасль человеческого знания и родилось из этой революции. С тех пор мы видим непрерывную цепь революций, которые происходили в науке в XVII, XVIII и XIX вв. и которые продолжаются в нашем веке, беря свое начало от той первой научной революции, которую совершил Коперник. Когда говорят о революциях в естествознании, обычно имеют в виду две стороны. Одна - это конкретные, естественнонаучные положения, представления, теории, принципы, законы, открытием которых вызывается коренное изменение во взглядах на природу, на ту или иную ее область. Другая сторона - это более широкий аспект, касающийся самого метода мышления ученых, их подхода к предмету исследования, самого восприятия мира человеком. Имя Николая Коперника неразрывно связано для нас с тем, что он, и это, конечно, правильно, является автором гелиоцентрического учения, сокрушившим геоцентрическое учение Птолемея. Однако, в этом конкретном открытии - самом по себе уже достаточно великом, чтобы прославить имя Коперника на все века,- скрывается более глубокое содержание, которое затем оказало величайшее воздействие на все последующие поколения ученых вплоть до середины XIX в., включая и то, что происходило в области общественных наук. Конечно, в естествознании происходили и такие революции, которые носили несколько иной характер, но здесь о них не будем говорить. Остановимся только на тех революциях, которые непосредственно явились продолжением и развитием той, которую совершил Коперник. Как же можно было бы охарактеризовать эту революцию в плане гносеологического, общефилософского рассмотрения? Ответив на этот вопрос, я смогу ответить и на вопрос о философском значении трудов Коперника, его учения, его открытия. Вся история человеческого познания свидетельствует, что человек начинает познавать предмет с его поверхностной стороны. Это вполне естественно: ведь, сталкиваясь с какой-либо вещью или явлением, человек видит прежде всего их поверхность. В результате перед ним возникает видимость предмета, с которым он сталкивается. В давние времена, когда еще не было сложившейся науки, а были лишь зачатки научного знания, не возникало обычно даже мысли о том, что за этой видимостью, отражающей поверхность вещей и явлений, может прятаться какая-то скрытая их сущность, какие-то законы, причины, связи и отношения. Человеку тогда казалось, что все то, что он непосредственно видит и чувствует, это и есть сама действительность.. С того времени и возникли первоначальные наивные представления о мире, которые на первых порах стали господствующими во всех областях человеческого знания - в области астрономии,. химии, биологии, в области изучения общественных явлений.. Какая же была общая черта у всех этих представлений? Можно сказать, что все они давали картину мира в перевернутом виде - они выражали отношения вещей не такими, какими они являются на самом деле, а прямо противоположными. Нужно даже подчеркнуть: картина создавалась не просто отличная от реальной, а диаметрально противоположная ей. В биологии есть закон, говорящий, что онтогения как бы повторяет сжато, в общих чертах филогению, т. е. индивидуальное развитие организма повторяет историю всего данного рода. Сходный закон действует и в сфере человеческого познания. Чтобы проиллюстрировать эту мысль, сошлемся на следующее обстоятельство: новорожденный ребенок воспринимает весь окружающий его мир в перевернутом виде,. т. е. видит вещи "вверх ногами": так уж устроен хрусталик нашего глаза как физический прибор. И только потом ребенок научается корректировать видимый им образ вещи со своими собственными движениями, научается приводить этот образ при помощи деятельности своего еще слаборазвитого мозга в соответствие с действительностью. В результате этого первоначальное изображение перевертывается и образ как бы ставится на ноги. Можно сказать, что так же это происходило и в истории познания: тысячелетиями люди видели сначала все в перевернутом вверх ногами виде. А потом наступала революция в их сознании и казавшиеся им первоначально отношения вещей и явлений перевертывались и становились обратными, т. е. такими, какими они были в действительности. Такова была общая черта всех первых революций в науке, и начало им положил Коперник. Поэтому сделанное Коперником открытие имело значение не только для астрономии, не только для решения проблемы о строении Солнечной системы, но и общеметодологическое значение. Задумаемся с точки зрения гносеологии над тем, как возникла птолемеевская система? Человек, находясь на поверхности Земли, видит непосредственно, что Солнце всходит и заходит, что оно движется по небосводу. Он это видит собственными глазами, он слепо верит показаниям своих органов чувств и из своих наблюдений умозаключает: Земля неподвижна, а Солнце и звезды движутся вокруг нее по небосводу. Такое умозаключение вырабатывается тысячелетиями, передается из поколения в поколение и прочно закрепляется в сознании людей. Хотя у древних мыслителей появляются уже первые зародыши правильных идей, как проблески истины, но они не получают развития, потому что общее мнение таково, что органы чувств не могут нас обманывать, что они дают нам правильное представление о том, что происходит вне нас, а именно, что Солнце движется вокруг Земли. Приходит ученый, скажем Птолемей, который излагает это общечеловеческое мнение в виде теории, в виде особого геоцентрического учения; но он сталкивается с трудностями, потому что движение планет, которое надо тоже объяснить как движение их вокруг Земли, вызывает, с этой точки зрения, большие осложнения. Чтобы как-то преодолеть возникшие трудности, вводятся дополнительные условия и постулаты, причем включается сюда и религия. Религия говорит: на планетах сидят ангелы, которые дают планетам двигаться сначала в одну сторону, потом задерживают их и заставляют двигаться в другую сторону. Церковь начинает использовать геоцентрическое учение, потому что оно ей очень созвучно: бог создал человека по своему образу и подобию; человек находится на Земле и поэтому, естественно, именно Земля должна быть центром мироздания. Бог не стал бы создавать человека на какой-то песчинке мироздания, он создал его на самой главной части этого мироздания. В таких условиях, буквально как революционный вихрь, врывается в науку учение Коперника со своим центральным положением: не Солнце движется вокруг Земли, а Земля вместе с планетами движется вокруг Солнца. Конкретными точными исследованиями Коперник доказывает, что стоит только перевернуть все отношения, принятые в учении Птолемея, на обратные, как сразу все введенные Птолемеем и его последователями постулаты, дополнительные условия, все непонятные сложные зигзаги и кривые, которые будто бы делают планеты и которые придуманы только ради сохранения неверной геоцентрической исходной посылки, все это отпадает, как ненужное, и картина становится предельно простой и ясной. Самое же главное тут, с гносеологической точки зрения, состоит в следующем: для того чтобы это принять, надо допустить, что то, что мы видим, не есть сама действительность, а есть только ее оболочка, только ее внешняя обманчивая сторона, за которой скрыты какие-то существенные связи, причинные отношения и закономерности. Они не даны нам чувственно, мы их не видим непосредственно, мы не можем их осязать в отличие от того, что можем видеть, наблюдать непосредственно движение Солнца по небосводу. Когда появляется мысль, что за видимостью скрыта какая-то невидимая сторона вещей и явлений, неощутимая непосредственно, с этого момента начинается подлинная наука. Пока человек этого не осознал, пока такой мысли у него еще нет, нет и науки. Первый шаг в этом направлении и был сделан Коперником. Он показал, что видимость не есть сама действительность, что за видимостью скрыто нечто иное, отличное от нее, представляющее собой действительность. Для людей того времени это казалось, наверное, таким же сумасшествием, как если бы сейчас кто-нибудь стал бы утверждать нечто, опровергающее все данные современного научного знания. Перенесемся мысленно на полтысячелетия назад. Представьте себе, что к людям, привыкшим слепо, не колеблясь, доверять непосредственным показаниям своих чувств, приходит человек и говорит: все, что вы видите и ощущаете, все это неверно, все это надо наоборот себе представить! Этим человеком был Коперник. Он рассуждал глубоко материалистически, показывая недостаточность непосредственного, а потому и ограниченного чувственного познания. Он удивительно тонко подметил самую суть гносеологической ошибки учения Птолемоя: оно не различает кажущегося и реального, оно принимает видимость за саму действительность. Свое доказательство Коперник строит па следующей гносеологической основе: если на самом дело движется не Солнце вокруг Земли, а Земля вокруг Солнца и вокруг своей собственной оси, то человеку, который на ней находится, должно казаться, что все космические тела, находящиеся вне Земли, движутся с такой же скоростью, только в противоположном направлении. Так это мы и видим, так это нам и кажется. Обычно приводят рассуждения Коперника астрономического характера, его доводы и расчеты, связанные с построением самой гелиоцентрической системы. Здесь же он сформулировал очень выпукло с философской стороны самую суть дела, причем так, что за истекшие с тех пор 430 лет, собственно говоря, его аргументация сохранила все свое значение, всю свою силу и она звучит так, как если бы сегодня пришлось бы разъяснять этот вопрос современным читателям. "Почему не признать, что небу принадлежит только видимость суточного обращения,- спрашивает Коперник.- Действительность же его - самой Земле, так что здесь происходит то, о чем сказано в "Энеиде" Вергилия: "От гавани мы отплываем, а земли и села от нас убегают". Ибо когда корабль движется спокойно, то все, что находится вне его, представляется морякам таким, как если бы все это двигалось по подобию корабля; самих же себя и все, что при них, они, напротив, считают покоящимися". В своем "Диалоге" Галилей потом развил свою мысль и дал целую систему аргументов в пользу учения Коперника. Но тут важна сама исходная идея, что надо различать видимость и действительность. Ибо действительность - это скрытая от нашего непосредственного взора сторона реального мира. Продолжим эту мысль дальше. Посмотрим, что вызвала революция, связанная с именем Коперника, во всем естествознании, которое начинает свое самостоятельное развитие именно с этого времени . Возьмем следующий, XVII в. Его называют веком научной революции. Он прошел под знаком признания того, что за всеми, окружающими нас чувственно досягаемыми вещами, их свойствами и видимыми движениями скрыты какие-то неощутимые, невидимые связи, не написанные ни на небе, ни на каких-либо скрижалях законы и принципы, раскрывающиеся путем деятельности человеческого разума, абстрактного мышления. Когда Галилей открыл закон падения тяжелого тела или закон движения брошенного тяжелого тела, что было важно в связи с артиллерийским делом, то он по существу показал следующее: глядя на падающий камень, мы должны мысленно разгадать за этим его падением общий закон падения тел, закон механики. Когда Ньютон открыл закон всемирного тяготения, он показал, что и Луна, и Земля, и все тела, падающие на Землю, охватываются одним и тем же законом, скрытым от непосредственного чувственного взора наблюдателя. Но если провести анализ, как это начал делать Коперник, то мы раскроем, обнаружим этот скрытый закон механики. Но он останется для нас недоступным, если мы не научимся искать за видимым и кажущимся скрытое невидимое, но действительное. Отсюда родилось в XVII в. страстное увлечение математикой, которое в XX в. как бы повторилось в новых условиях, потому что математика является тем специфическим инструментом познания, тем особым способом отражения таких связей в природе, которые не даются нам непосредственно чувственно. Математика выступает как чуждая нашим непосредственным чувствам. Она предполагает абстракции и требует абстракций, она вступает в действие, когда познание человека осуществляет переход от видимого к отвлеченной области сущностных отношений, которые не даются нам чувственно, хотя они все и заключены в чувственном материале. Надо только уметь извлечь их из него. Продолжим дальше наше прослеживание развития цепочки научных революций, начатых Коперником. Следующая революция произошла в XVIII в., она была химической и связана с именем Лавуазье. Проанализировав ее с той же, гносеологической, стороны, мы увидим, что она в точности, только на другом материале и в других исторических условиях, повторила революцию, которую совершил Коперник в астрономии. Коперник творил в эпоху Возрождения, Лавуазье - в эпоху третьей великой битвы буржуазии с феодализмом, в эпоху французской буржуазной революции конца XVIII в. Но суть обеих революций - одна и та же с точки зрения методологической и гносеологической: Лавуазье сделал в химии то же самое, что сделал Коперник в астрономии. Лавуазье прямо продолжил линию идей Коперника. Испокон веков люди видели, что огонь разрушает горящие тела. Кто же будет возражать, что он их разрушает? Загорелось здание, загорелся лес, загорелось поле, где люди сеяли хлеб, все разрушается, все разваливается, рассыпается, остается пепел и дым, а что было раньше, исчезает. Теория флогистона и выросла из идеи, что огонь есть распад тела, горение есть процесс выделения чего-то из горящего тела в виде пламени. Такой взгляд был логическим развитием всей предшествующей концепции, которая опиралась на одну лишь видимость, на признание, что видимость и есть действительность. Против таких воззрений выступил Лавуазье: он сказал: нет, горение не есть распад тела, не есть выделение мифического флогистона, а наоборот, есть соединение горючего вещества с кислородом. Следовательно, здесь революция в науке состояла тоже в том, что прежнее убеждение сменилось прямо обратным. В астрономии: Земля стоит на месте, а Солнце движется вокруг Земли - по Птолемею, и Земля движется вокруг Солнца - по Копернику. В химии: горение есть распад с выделением флогистона - по Шталю, и оно есть соединение с кислородом - по Лавуазье. В том и другом случае первоначальная картина, обратная истине, сменяется на прямо противоположную, соответствующую истине. Итак, видимость, если ее не корректировать при участии разума, обладает свойством давать нам перевернутую, искаженную картину предмета. Если бы люди всегда ограничивались только видимостью, то они оставались бы в науке на уровне новорожденного ребенка, у которого еще не выработалась способность переворачивать изображение и приводить его в соответствие с предметом, который он видит. Революция, которую произвел Лавуазье, была революцией в химии. Сам он не открыл кислород. Это сделали другие - Пристли и Шееле. Но Лавуазье правильно истолковал открытие кислорода и правильно раскрыл суть таких химических реакции, как горение и окисление, их химизм. Можно продолжить прослеживание той же цепи научных революций, начатых учением Коперника. В XIX в. они захватили физику, где на смену учению о невесомых флюидах пришла теория превращения энергии, и биологию, где телеологическая концепция Ламарка была опровергнута детерминистическим учением Дарвина. В этих науках так же, как раньше в астрономии и химии, революция состояла в коронной смене первоначальных представлений о природе, дававших обратное изображение действительности, на прямо противоположные. Уже в середине XVIII в. стала зарождаться цепь новых революций, основу которых составляла идея развития. Эти революции развернулись в естествознании XIX в., не говоря уже об общественных науках, а на рубеже XIX и XX вв. Привели к новейшей революции в естествознании. Конечно, она не является непосредственно продолжением той революции, которую совершил Коперник. Но опосредованно, если проследить мысленно все звенья, восходящие к прошлому, то исходным звеном окажется та первая великая революция, которую совершил в науке Коперник и которая, начавшись в астрономии, захватила собой весь строй мышления ученых того времени, весь способ восприятия человеком мира. Потому что речь шла тогда не только и даже не столько о том, чтобы заменить одну астрономическую систему (птолемеевскую) другой (гелиоцентрической), а о том, чтобы убедить людей в необходимости искать сущность вещей и явлений, скрытую за тем, что нам дается непосредственно и что оказывается лишь видимостью. А эту сущность надо искать, теми средствами, какими располагает наука. Открытие дверей в эту область поисков истины неразрывно связано с именем Николая Коперника. И, действительно, весьма скоро, благодаря Копернику, наука полностью и весьма сознательно отошла от обыденных представлений людей о мире. Вместо прежнего описания природы, основывавшегося на опыте, новейшее естествознание базировалось на эксперименте. В ходе эксперимента ученый - исследователь не просто наблюдает некий факт среди множества обстоятельств, а, отвлекаясь от них, активно вмешивается в процесс, исследуемое им явление постигается в чистой форме. Как бы ни были велики дальнейшие успехи науки, имя гениального польского ученого будет вечно сиять как ярчайшая звезда, указавшая один из важнейших путей развития ценнейшего, что завоевывает человек. 2.2. Филосовское значение трудов Джордано Бруно. Из учения Коперника Бруно сделал логический вывод о бесконечном множестве миров и о материальном характере бесконечного мира. Но каково же место Бога? Бруно отвечал - Бог в самом мире, во всем, материя обладает бесконечной мировой душой, это и есть Бог: Natura est Deus in rebus/ Природа - это Бог в вещах. Из - за мирового духа, находящегося во всех вещах, из - за внутренней жизненной силы мир пребывает в постоянном изменении. Поэтому " не звучит странно изречение Гераклита, утверждающее, что вещи суть единое, благодаря изменчивости все в себе заключающее", - писал Бруно. Бруно хорошо знаком с историей древней и средневековой философии и философией своей эпохи. Он имел энциклопедические знания. Он с особенным уважением говорит о Демокрите и Эпикуре, часто с любовью цитирует сочинения Лукреция, с которым сознает свое духовное родство. Про них он пишет, что они все нетелесное принимают за ничто, считают в соответствии с этим, что одна только материя является субстанцией вещей, хотя целиком и полностью не разделяет их воззрений. Бруно знаком с работами Николая Кузанского, Парацельса, Коперника, Телезио, Ванини, Кардана, Раймунда Луллия, которых он ставит высоко и многое приемлет от них. Философия Бруно не есть единичное явление. Она принадлежит к разряду величайших натурфилософских систем итальянцев эпохи Возрождения. Эти мыслители выражают рост и победы нового капиталистического способа производства. Из итальянских мыслителей, предшествовавших Бруно, особо надо отметить Леонардо да Винчи, гениального художника, инженера и ученого, давшего прекрасные образцы искусства, ряд научных открытий и изобретений. Он считает, что истинные знания можно получить опытным путем; своим выдвижением опыта он выступает против церковного авторитета, теологии и мистицизма. Леонардо да Винчи пишет: "Мудрость есть дочь опыта". "Опыт не обманывает, обманывают нас только наши суждения, ожидающие от опыта того, чего он не может дать". Он признает громадную роль чувств в познании вещей. Он пишет: "Утверждают, будто зрение препятствует внимательному и тонкому умственному познанию, при помощи которого происходит проникновение в божественные тайны науки, и будто препятствие это побудило одного философа лишить себя зрения. На это отвечу, что глаз как владыка чувств исполняет свой долг, поставляя препятствие тем смутным и обманчивым рассуждениям-назову их научными,-которые при великом шуме и хлопаньи ладош происходят при диспутах. И если один философ лишил себя глаз, чтобы удалить препятствие к рассуждению такого порядка, то операция эта, нет сомнения, повлияла на его мозг и рассуждения, так как все это было безумством". Леонардо да Винчи находит, что вечным законом является механическая закономерность. Он пишет: "Необходимость-господствующее начало в природе. Необходимость-основная идея и движущее начало природы, в ней природа находит свое ограничение и вечный закон". Другой передовой мыслитель, Людвиг Вивес, требует опытного изучения природы, а не схоластических ухищрений и споров. Бернардино Телезий считает предметом науки самое природу. По учению Телезия, в природе имеются два активных начала-теплое и холодное. Теплое производит жизнь и движение, холодное же-неподвижность и покой. Оба эти начала находятся между собой в постоянной борьбе, причем ни одно из них не уничтожается. Из этой борьбы возникают в материи различные ее формы. Влияние Телезия на Бруно выражается в том, что он убеждает Бруно в необходимости изучения природы, в необходимости опыта вместо схоластических рассуждений. Другой крупный мыслитель, немец Николай Кузанский, являющийся одним из предшественников Бруно, оказал на него значительное влияние своим учением о "совмещении противоположностей". Кузанский также выступает против мировоззрения феодального общества, против схоластики. Он считает, что надо отказаться от схоластики и приняться за изучение природы. У всех этих мыслителей мы видим сильные материалистические стороны. В философии Бруно все эти элементы даны как грандиозная натурфилософская, пантеистическая, монистическая система. Эти крупнейшие мыслители в большинстве своем являются пантеистами. Пантеизм в ту эпоху был по существу материалистическим и прогрессивным учением, противопоставленным феодально-богословскому мировоззрению. Значительное влияние на Бруно имел испанский философ Раймунд Луллий, влияния которого не избегли некоторые философы нового времени. Лейбниц с удовольствием читал Луллия, мечтал о создании математической логики на манер проекта логической машины Луллия. Решающим в формировании мировоззрения Бруно явилось его знакомство с учением Коперника. Последний, противник геоцентрической системы Птоломея, положил начало новому представлению о мире- гелиоцентрическому. Бруно являлся горячим сторонником этой новой системы мирообъяснения, выступая резко против геоцентрического, антропоцентрического мировоззрения. Он согласен с Коперником, что Земля является одной из планет солнечной системы, и признает, что само Солнце является звездой в системе неподвижных солнц. Бруно высмеивает тех, которые этого не допускают. Он пишет: "Думать, что нет больше планет кроме тех, которые нам известны, это немногим разумнее, как если бы кто-нибудь полагал, что в воздухе летают лишь птицы, которых он только что видел пролетающими мимо, когда смотрел в свое маленькое окошко". Более того, он допускает существование живых существ на других планетах. "Только глупый может думать, что нет никаких существ, никаких чувств, никаких других способностей мышления, чем именно то, что дается в наших чувствах". Бруно доказывает единство вселенной и то, что солнечная система только часть ее и что наша планетная система является только одной из единиц бесконечных солнечных систем. Однако астрономическое учение Бруно не было просто популяризацией учения Коперника. Систему Коперника Бруно развил дальше. Коперник придерживался мнения о существовании границ мира, признавал существование твердых сфер, к которым прикреплены неподвижные звезды. Бруно, принимая утверждение Эпикура-Лукреция о бесконечности миров, отбрасывая мнение о "твердых сферах" Коперника, развил учение о множестве миров, учил о беспредельности и бесконечности вселенной, о бесконечности пространства. Величайший поэт средневековья Данте в своей "Божественной комедии" следующим образом систематизирует учение Аристотеля- Птоломея об устройстве мира: в центре находится неподвижная Земля, вокруг нее небесные тела располагаются в виде концентрических кругов в такой последовательности: сначала сфера Луны, потом Меркурия, Венеры, Солнца, Марса, Юпитера и Сатурна. Далее следует небо неподвижных звезд, затем кристальное небо и эмпирей, которые получают свое движение непосредственно от бога, который у Данте отождествляется с первым двигателем Аристотеля. Бруно отвергает этот взгляд о прикреплении тел к небесному куполу. Бруно пишет: "Это нелепое представление, в которое могут верить только дети, которые, может быть, поверили, что если бы звезды не были прикреплены к своду неба, как пластинки, хорошим клеем или же прибиты крепкими гвоздями, то они падали бы на нас из соседнего воздуха подобно граду"1. В противоположность этому средневековому мировоззрению Бруно высказывает целый ряд положений, которые полностью опровергают учение церкви о мире. Значительный круг мыслей Бруно впоследствии подтвержден наукой. Бруно считает, что Земля имеет приблизительно шарообразную форму, у полюсов она сплющена; что Солнце движется вокруг своей оси, причем оно не неподвижно, а меняет свое место по отношению к другим солнечным системам; что неподвижные звезды суть также солнца и вокруг них вращаются, описывая неправильные круги, бесчисленные планеты, хотя мы их не видим вследствие их большого расстояния от нас. Бруно выступает против средневековых схоластов, которые занимались не исследованием вещей, а только словопрениями. Английский поет Сидней, друг Бруно, говорит об Оксфордском университете, что там в сущности "все четыре факультета составляют только один факультет словесных мудрецов, которые вовсе не заботятся об исследовании вещей и гонятся только за словами". Бруно решительно отстаивает науку, отбрасывает слепую веру в авторитет, борясь против подмены науки верой. Весьма характерными для церковной философии являются слова Ансельма Кентерберийского: "Я верю, поэтому знаю. Вера-основа познания, разум должен подчиняться вере". Бруно отбрасывает лозунг, данный еще Фомой Аквинским, что стремление к познанию природы вещей является грехом, поскольку такое познание своей целью не имеет познание бога. Бруно выступает против противопоставления неба и земли. По средневековому мировоззрению звездное небо-царство совершенства, а "подлунный мир"-царство несовершенства; первое якобы состоит из "эфира", а второе из "четырех элементов". Бруно решительно отбрасывает такое различение неба и земли и учит об однородности вселенной во всех ее частях. И основным сочинением по этой линии является его "О бесконечности, вселенной и мирах". Весьма смелым казалось в то время учение Бруно о бесконечности миров. Гениальный астроном Кеплер говорит, что он испытывал головокружение при чтении сочинений Бруно. Бруно, выступая против духовенства, естественно выступает и против Аристотеля, извращенного схоластиками, которые клали его учение в основу феодального мировоззрения. Он резко борется против Аристотеля за его признание ограниченности мира. У Аристотеля определители положения (низ и верх) являются абсолютными и мир имеет центр и периферию. Бруно доказывает, что все определения пространственных положений являются относительными. Он призывает при изучении природы руководствоваться самими вещами, а не авторитетом. Он считает, что надо оставить идолопоклонство перед авторитетом Аристотеля при изучении природы. "Кто хочет судить как следует,-пишет Бруно,-тот должен уметь освободиться от привычки верить, считать, что каждое из двух противоречащих положений равно возможно, и перед действительностью оставить впитанные им с рождения чувства". Бруно признает одну субстанцию. Различие вещей, по Бруно, заключается не в отношении их бытия, а в отношении их форм проявления, и та же субстанция облекается в различные формы. Вот почему, говорит он, законы природы единообразны и ненарушимы, ибо они суть законы этой единой вечной субстанции. Бруно монист. Все явления природы, все многообразие ее он считает выражением и порождением единого принципа, который является как началом, так и причиной, и вот в какой поэтической форме Выразил он это основное положение и принцип своей философии: "Единое, начало и причина, Откуда бытие, жизнь и движение, Земли и неба, ада порождения, Все, что уходит вдаль и вширь, в глубины. Для чувства, разума, ума-картина: Нет действия, числа и измеренья Для той громады, мощи, устремленья, Что вечно превышает все вершины. Слепой обман, миг краткий, доля злая, Грязь зависти, пыл бешенства с враждою, Жестокосердие, злобные желания Не в силах, непрерывно нападая, Глаза мои задернуть пеленою И солнца скрыть прекрасное сияние". Почему вселенная едина? Ибо она-выражение бесконечной субстанции и как в таковой в ней нет различий между целым и частью. Сущее является единым в смысле того, что состоит из материального начала, единым в смысле своей цельности. Мы имеем эту основу везде, и она выступает как целое. Это единое есть большое (максимум), но отражается в каждом малом. Это есть то же единое, а не удвоение другого. Гете в годы своего страсбургского студенчества отмечает диалог Бруно "О причине, начале и едином", с основными мыслями которого он согласен; он защищает эту работу. Многие стихотворения Гете могут служить комментарием философии Бруно. Гете почти в тех же выражениях, что и Бруно, излагает свой пантеизм. Картину высшей бесконечности миров Бруно дополняет своим утверждением внутренней бесконечности в виде своего учения о единстве материи и формы, о бесконечном образовании новых и новых форм, о субстанции. Бруно выступает против признания первого двигателя. Бруно учит, что имеется одна истинная единая субстанция, которая является одушевленной, и что ее способность к действию вытекает из динамических свойств этой самой субстанции. Вся природа есть единство силы, или индивидуальные монады, каждая из которых может стать всем. Необходимо отметить также восхваление со стороны Бруно диалектики Гераклита. Бруно считает, что атомизм Демокрита страдает тем пороком, что не дает единого жизненноцельного понимания действительности, а только механическое мирообъяснение. Бруно считает, что признание атомов и пустого пространства недостаточно, необходимо еще, чтобы нечто их "склеивало". Бруно в теологическом облачении выступает как материалист и примитивный диалектик. Бруно против механического расчленения действительности, против того, как это говорится устами Мефистофеля в "Фаусте" Гете: "Кто хочет что-нибудь живое ИЗУЧИТЬ, Сперва его он умерщвляет, Потом на части разнимает..." Философия Бруно полна теологической непоследовательности, однако в ней ярко выступает ее материалистическая сторона. Бруно защищает идею о вечности материи. Бруно пишет: "Знает Юпитер и то, что состав вечной вещественной субстанции (каковая не может ни произойти из ничего, ни обратиться в ничто, но способна и к разрежению, и к сгущению, и к изменениям формы, порядка, фигуры) разрушается, сложность колеблется, фигура переиначивается, судьба разнообразится, и только элементы всегда остаются теми же по существу, и тем же самым, как был всегда, остается вещественный принцип, который есть истинная субстанция вещей-вечная, нерождаемая, негибнущая". Он пантеист, считающий, что бог-внутренняя сущность вселенной, что бог действует в бесконечной природе как вездесущая творческая сила. Для Бруно бог и вселенная не различные и самостоятельные сущности, а бог слит с природой, он имманентен природе, а не траноцендентен ей. Своим пантеизмом Бруно вступает в резкую оппозицию с церковью и со схоластической философией, поскольку Бруно отбросил сверхъестественную, над миром стоящую силу. Если схоластическая философия природу, материю "растворила" в боге, то, наоборот, Бруно "растворил" бога в природе. В этой форме его пантеистическое учение для своего времени было атеистическим учением, ибо отвергался бог и как личность и как трансцендентное существо. Кроме того Бруно отрицает творение мира богом. Для него мир не начался во времени, а есть вечное творение бога-природы. Мир составляет единство с богом: "Только в вере не понимающих, безрассудных представляется бог и мир противоположностями" (Бруно). Бруно-гилозоист. Он утверждает, что нет вещи, не обладающей душой или по крайней мере жизненным началом. По Бруно, мир-это вечный процесс, вечное самотворчество одушевленной материи. Мышление рассматривается Бруно как изначальное и вечное свойство материи. "Я буду иметь случай пространно рассуждать относительно духа, души, жизни, ума, который во все проникает, во всем находится..." Бруно учил о единстве души и тела, считал, что различие между душой человека и животного состоит только в степени развития. Это положение для своего времени являлось атеистическим, поскольку отрицалась самостоятельная духовная субстанция. Бруно стоит на точке зрения познаваемости мира; он учит, что познание природы достигается через чувство, разум и интеллект, составляющие три ступени познания. Соотношение их в деле познания таково: чувство составляет низшую, разум-вторую, а интеллект-последнюю ступень познания. Посредством чувства, по Бруно, мы воспринимаем цвета, звуки, поверхностную форму вещей, но мы еще не в состоянии проникнуть в вещь в целом. Чувства дают только образ отдельных вещей и их свойств, но не дают глубокого, полного, идеального познания предмета; разум действует активно, он комбинирует воспринимаемое. Посредством познания через разум идет процесс познания от множества к единству. Только через разум постигается истина глубже и всестороннее, но еще не адекватно, не полностью. Полное познание, по Бруно, достигается только через интеллект. Только посредством интеллекта мы поднимаемся к пониманию единого мира-вселенной-как совпадения противоположностей. Весь процесс познания, по Бруно, есть восхождение к всеобщему познанию через синтез многообразия единичных вещей. Устанавливая три ступени познания, Бруно разрывает их друг от друга, не видит перехода от чувств к мышлению. В этом сказывается метафизичность теории познания Бруно. В теории познания Бруно- рационалист, хотя и не отрицающий громадного значения чувственного познания. Несмотря на общий метафизический характер философии Бруно, у него имеются яркие элементы диалектики. Элементы диалектики имеются у Бруно в его учении о круговороте вещества, переходе одних явлений в другие как проявлении одной и той же субстанции. Бруно пишет: "С необходимостью существует одна и та же вещь, которая по себе не есть ни камень, ни земля, ни труп, ни человек, ни зародыш, ни кровь и другое, но которая, после того как была кровью, становится зародышем, получая бытие зародыша; после того как была зародышем, получает бытие человека, становясь человеком..." По Бруно, вещи только теряют свою внешнюю и случайную форму. Блестящие элементы диалектики выступают в философии Бруно, в его учении о совпадении противоположностей. По мнению Бруно, истинное познание природы возможно только в том случае, если подойти к действительности, исходя из понимания тождества противоположностей. Он пишет: "Значит, если судить с физической, математической и нравственной точек зрения, то ясно, что не малого доискался тот философ, который проник в смысл совпадения противоположностей, и вовсе не глупый практик тот маг, который ищет, в чем состоит оно, это совпадение". По Бруно, существует вечный круговорот движения и все противоположности возвращаются опять к первоначальному единству. Из противоположности и различия возникает гармония вещей. Учение Бруно о единстве противоположностей по существу есть смутная догадка о законе единства противоположностей. Гегель по этому поводу пишет: "Это великое слово-признать развитие идеи таким образом, что она оказывается необходимостью определений". По Бруно, всеобщее познание отличается от частичного, как бесконечное от конечного. А всякая единичная вещь есть скрытая бесконечность, данная как совпадение противоположностей. А вселенная есть раскрытое единство. В наивной и пантеистической идеалистической форме он дает диалектику всеобщего и единичного. Бруно пишет: "Разум познает единство, познает единое и число, познает конечное и бесконечное, конец и предел понимания и крайности всего, и он может соделать все не только в общем, но и в частности, ибо нет частности, не включенной во всеобщее, нет числа, в котором и подавно не было бы единства, каковое и есть само число. И постольку, стало быть, без всякого труда и затруднения промышляет Юпитер обо всем, повсюду и всегда, поскольку с необходимостью бытие и единство есть во всех числах, во всех местах, во всех бесконечных индивидумах, которые были, есть и будут". СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ История философии. Учебник для ВУЗов. Ростов - на - Дону. 1999. Миронов В.В. Философия. Учебник. - М., 1998. ФЭС. - М., 1984. Лосев А.Ф. Эстетика Возраждения. - М., 1978. Эстетика Ренесанса: Антология. Т 1, состовитель В.П. Шестаков. - М., 1981. Дж. Бруно. О бесконечности вселенной и мирах. - М., 1936. Дж. Бруно. О причине, начале и едином. М., 1934. Грот. Дж. Бруно и пантеизм. - М., 1885. Эйкен. История и система средневекового мировоззрения. - М., 1907. Кедров Б.М. Сборник. Николай Коперник. - М., 1973. Амбарцумян В.А. Коперник и современная астрономия. - М., 1973. Дж. Бруно. Изгнание торжествующего зверя. - М., 1936. Гете. Фауст. 1 Работа на этой странице представлена для Вашего ознакомления в текстовом (сокращенном) виде. Для того, чтобы получить полностью оформленную работу в формате Word, со всеми сносками, таблицами, рисунками, графиками, приложениями и т.д., достаточно просто её СКАЧАТЬ.  |
|
Банк готовых работ
Форма заказа
Скачать работу
экономические  Copyright © refbank.ru 2005-2024
Все права на представленные на сайте материалы принадлежат refbank.ru. Перепечатка, копирование материалов без разрешения администрации сайта запрещено. |
|